Почему я попала к Свидетелям Иеговы? Сейчас, спустя 25 лет, я, наверное, всё оцениваю по-другому. Та, прежняя Оксана попала в организацию, потому что очень хотела верить. Очень хотелось порядка и смысла в жизни — хотя бы в своей собственной. Почему именно к Свидетелям? Я была знакома с Библией немного и хотела её понимать. Те, кто видел, как ловко Свидетели Иеговы вытаскивают из Библии ответ практически на любой вопрос, меня поймут. Это впечатляет. До этого я побывала и в православной церкви, и у баптистов, где в это же время крестились мои мама и брат. Те, кто говорит, что к Свидетелям попадают только не очень образованные или подавленные жизненным кризисом люди, ошибаются. Во всяком случае, это точно не обо мне. В моей жизни всё складывалось вполне успешно. Я хорошо училась в школе, серьёзно занималась спортом — лыжами, а потом биатлоном, — поступила без экзаменов, по аттестату в Пермский техникум советской торговли, закончила его с красным дипломом. В том же году без всяких репетиторов с высоким проходным баллом поступила в Ленинградский институт советской торговли (сейчас — Санкт-Петербургский торгово-экономический университет). Всё было хорошо, но внутри нарастали тоска и ощущение бессмысленности жизни. Я стала более-менее регулярно ходить в баптистскую церковь и уже подумывала о крещении, когда моя подруга, жившая тогда на Невском проспекте, показала мне журнал «Пробудитесь!», на обложку которого был вынесен вопрос «Почему Бог допускает зло?» Это было в сентябре 1991 года. Мне был 21 год.
Имя Бога я до этого не слышала. Журнал просмотрела, ничего противного в нем не нашла. Потом была первая встреча со Свидетелями. Брат Максим, как я поняла уже впоследствии, старался говорить «по протоколу» и не отходить от темы последних дней. Сестра Рая Воротникова, зная, что я хожу к баптистам, лупила тяжёлой артиллерией по Троице, имени Бога и земному раю. Ни один из этих вопросов на тот момент не был для меня принципиальным, и я, заворожённая виртуозным, как мне показалось, жонглированием библейскими стихами, конечно же, согласилась на библейское изучение по книге «Ты можешь жить вечно в раю на земле».
На первое изучение я притащила человек пять своих одногруппников. Думала, такое мероприятие стоит их внимания, да и убеждать, видимо, у меня уже тогда хорошо получалось. И понеслось. Со своей подругой Татьяной Куликовой я по нескольку раз в неделю ездила с окраины города в центр, жадно глотала литературу, выписывала все библейские стихи в тетрадь, сразу же напросилась на приглашение в собрание. Я моментально ушла во всё это с головой, мне всё было понятно, и почти ничего не смущало. Помню, как-то раз споткнулась на 1914 годе и «роде сем». Но разве может тот, кто сто раз говорил мне правду, на сто первый раз соврать? Этот аргумент из книги «Жить вечно» пристыдил меня и поставил на место.
Помню последний — 1992-й — новый год, который я отмечала. В общежитии института в этот день всё обычно стоит на ушах. Я спросила сестру Раю: «Как я смогу не праздновать? А что я буду делать?» «Молись, и Иегова тебе покажет», — ответила она. Так я и сделала. Но все-таки пошла к подруге на Невский проспект, где собралась её компания. Помню, как меня мучило чувство вины, когда все поднимали новогодние тосты. Потом все пошли гулять на Невский. Мне было невесело, к тому же мы нарвались на какую-то пьяную компанию, и нам чуть не набили физиономии. Вот он, ответ на молитву, — подумала я тогда. На этом вопрос с новым годом был для меня решен. Рассказы о языческих корнях праздника и кишках принесенных в жертву детишек, которые некогда развешивали на елочках, сыграли второстепенную роль.
3 января 1992 года я стала некрещёным возвещателем. На свою первую проповедь по домам я отправилась с Валерием Помогайкиным — руководителем студии, как в то время называли группы книгоизучений. Проповедовали где-то на Невском проспекте. Для меня рассказывать об истине было в радость, я была ревностна, говорила искренне и непринужденно, и меня хорошо слушали, — ему же, по моим ощущениям, сильно мешали шаблонное преподнесение информации и (как я поняла уже потом) негативный опыт отказов.
Родители мою радость не разделили. Отец-атеист и мама-баптистка были в разводе. Но в этом они проявили единодушие: дочь попала в секту. Ситуацию сильно усугубил мой отказ поздравлять их с днём рождения. Совсем не позвонить маме в тот день я не смогла, но и поздравить ее не могла тоже. Когда я всё ей объяснила, она, а потом и отец, пришли в ужас. Мои каникулы в Перми прошли, как на войне. К тому же, только что образовавшаяся пермская группа Свидетелей Иеговы меня сильно разочаровала. Человек 15-20 Свидетелей собирались на квартире у сестры Алевтины Котельниковой. Эти встречи не имели почти ничего общего со встречами собрания в Питере. Правда, изучали ту же книгу и задавали те же вопросы к абзацам, что меня успокоило. Потом на меня насели пермские баптисты. Я хотела устроить им встречу с местными Свидетелями, но никто из Свидетелей не пришел, хоть и обещали. Я билась за истину одна и раз за разом одерживала верх. «Вот оно, действие святого духа!» — ликовала я.
Вернувшись в Питер после каникул, я стала проходить собеседование перед крещением. Фамилии братьев уже не помню, но хорошо помню их лица — они были очень искренни, особенно брат Алексей. Позже, в день крещения, он радовался за меня до слёз. Впоследствии, когда мы уже были в разных собраниях, я узнала, что он в сильнейшей депрессии и больше не старейшина. Для меня эта новость стала одним из первых тревожных звоночков.
И вот, наконец, мой первый конгресс. 14 марта 1992 года. Его название — «Тяжело трудиться, чтобы творить волю Бога» — тогда мне было не совсем понятно, ведь мне всё казалось лёгким и радостным. Из программы конгресса не помню ничего, кроме интервью с маленьким ещё тогда Витей Корецким, он сильно волновался и не сразу смог начать говорить. Крестили нас в бассейне в холодной — +10०С — воде. Братья нас торопили, потому что их буквально колотило от холода. Торжественности момента за этой суетой я совсем не почувствовала.
Потом начались теократические будни. Жизнь в то время была тяжелая, и нам стала поступать гуманитарная помощь от братьев. После крещения меня допустили к кормушке. Я пришла на квартиру, где были сложены коробки с одеждой. В них лихорадочно рылись неулыбчивые сёстры. Моя теократическая мама Рая протянула мне какие-то сапоги. Не успела я их разглядеть, как их выхватили у меня из рук. Я была так растеряна, что, послонявшись немного между коробок и прихватив пару каких-то кофт, попрощалась с братом Помогайкиным и удалилась. Позже одна сестра со слезами извинялась за то, что сказала мне там что-то грубое. Я тоже плакала у Раи на плече, возмущаясь тем, что сёстры набирают столько вещей, — ведь уже совсем скоро будет Армагеддон.
Потом меня перевели в Северное собрание, по месту жительства. Студию книгоизучения вел молодой способный брат Алексей Губин. Его жена Настя тоже казалась очень духовной. Я училась в институте и ревностно проповедовала. Интерес к Библии в Питере в то время был огромный. В собрании и на конгрессах я стояла за столом с табличкой «Запись на бесплатное изучение Библии». Я радостно записывала желающих и раздавала журналы. Не помню случая, когда не записался хотя бы один человек. Книгоизучения пачками — особенно после летнего международного конгресса 1992 года — получали адреса желающих изучать. Мы не успевали посещать всех желающих, но и проповедь по домам никто не отменял. Как же всё успеть? Особенно трудно было во время сессий. Как-то раз брат Губин пришёл к нам с Татьяной в общежитие. К тому времени Татьяна уже крестилась — как раз на летнем конгрессе 1992 года. Брат объяснил, что, получая образование, мы тратим понапрасну короткое время, которое осталось до Армагеддона, и говорил так убедительно, что после его ухода, я заметалась. Что мне делать? Я уже собралась было подавать заявление на отчисление, но, представив реакцию родителей и лица пермских Свидетелей, притормозила и решила всё-таки доучиться оставшиеся 2,5 года. Брат Губин впоследствии ушёл из собрания, бросив свою духовную жену.
Группы книгоизучения быстро росли и делились. Мы с Татьяной оказались в группе Григория Заславского. Он и его жена Татьяна были очень образованными людьми. Григорий имел какие-то научные степени и читал литературу Общества на английском. Хорошие, умные люди. Не будь в собрании таких людей, возможно, сомнения в «истине» появлялись бы быстрее. На этом же книгоизучении я познакомилась с ревностной, глубоко мыслящей общей пионеркой Мариной Левиной. Она проходила со мной вторую «синюю» книгу уже после крещения и тоже была для меня большим авторитетом в организации. Впоследствии именно она, уйдя из собрания, регулярно писала мне, побуждая прочитать книги Френца.
Пермская необработанная территория не давала мне покоя. Иногда я не могла уснуть ночью, думая, что должна ехать туда проповедовать. И летом 1994 года, получив диплом, я вернулась на родину, в Пермь. Вот тут-то и скрутила меня в первый раз сильная депрессия. Я трудно адаптировалась к новым обстоятельствам. В собрании я, конечно, в то время была звездой. Но как мне устроить свою жизнь, чтобы больше проповедовать? Я отказалась от очень перспективной работы по профессии. Родители были в ужасе. Я искала работу с неполным рабочим днём.
Я думала, что аванс, выданный мне Иеговой, закончился, и теперь благословения нужно отрабатывать тяжёлым трудом. Я устроилась ночной няней в детский сад. В то время собрание в Перми посещал районный надзиратель-поляк с женой. «Ты — столп истины в собрании, — сказал он мне после посещения, — тебе надо служить общим пионером». Я сильно вдохновилась и одной из первых в Перми подала заявление на общее пионерское служение. С января 1995 года я стала сдавать по 1000 с лишним часов в год.
В Перми начался бурный рост собраний. Я брала один участок за другим, но постепенно уже начинала уставать. После работы в садике я шла мыть подъезды. Признаться, мне было очень неловко, когда одногрупница из техникума увидела меня с ведром и веником в грязной спецухе. Она искренне не понимала, что могло со мной случиться, как я дошла до такой жизни. Но сердце грела мысль, что я знаю, ради Кого всё это делаю.
Начались обычные свидетельские будни: работа, проповедь, собрания. Хотя такая жизнь отнимала у меня все силы, я постоянно чувствовала вину и недовольство собой. Если ты проводишь изучение, тебя гложет, что ты не успел на участок. Если идешь с участка, думаешь, что не всё сделал как надо. А ещё нужно готовиться ко всем встречам собрания и обязательно прочитывать всю литературу — иначе как предлагать в служении то, что сам не прочитал? Речи братьев, побуждающие быть Свидетелем Иеговы 24 часа в сутки, строгие увещания на страницах журналов, что пионерское служение не может быть поводом для беспорядка в доме – я старалась быть послушной во всём, но просто не успевала, и мне не хватало сил.
Ещё в 1992 году у отца случился первый инфаркт. Я очень любила отца, несмотря на то, что он никак не принимал истину. Я постоянно боялась, что ему станет плохо, и он умрёт прямо на улице. Кроме того, он жил со своей матерью, моей бабушкой, которой было под 90 лет. Второй и третий инфаркты, реанимация, больницы. Мои близкие всё больше нуждались в моей помощи. А у меня «горело» пионерское служение. Братья выслушивали меня, вроде бы сочувствовали, но все-таки советовали норму догнать. Забота о бабушке вызывала у меня досаду, она мне казалась излишне капризной. То же самое я чувствовала, когда посещала пожилую сестру, которая нуждалась в помощи. Я смотрела на людей через призму пионерского служения. И тут меня посетила отчётливая мысль, что пионерское служение мешает мне оставаться человеком.
Спецпионеры и районные надзиратели сменялись один за другим. Марк Джексон казался настоящим — видно было, что внутри он протестует против строгой сухой атмосферы собраний и конгрессов. Его жена Джулия — прекрасный, тонко чувствующий, открытый и душевный человек. Она, уже переехав в Москву, звонила, чтобы поддержать меня и мою подругу-духовную дочку. Думаю, эта разъездная работа с постоянной сменой окружения была для них просто пыткой. Марк старался ломать стандарты и стереотипы. Он мог специально, как бы из протеста, сморозить со сцены что-то смешное или намеренно исказить фамилию самодовольного брата в интервью на конгрессе. Он был строг и сильно напрягал тех братьев, кто мало проповедовал. Но к тем, к кому он был расположен, Марк не относился как начальник к подчинённым, а общался с ними совсем на равных. Он любил делать Джулии комплименты со сцены. Все знали, что его жена — самая красивая и самая любимая. Жаль, что впоследствии они, по слухам, развелись.
Когда моя подруга и духовная дочка Люба Печёнкина стала отходить от собрания, Марк и Джулия позвали её к себе в Москву, и она прожила с ними несколько дней. Она рассказывала, что у Марка очень напряжённый график, что им обоим там очень трудно. Марк и Джулия были настоящими, они много рассказывали о себе и могли заплакать, если их трогала чья-то проблема.
Пара поляков — Пётр и Эльжбетта Кадзишевски — тоже были очень человечными.
А вот Владимир Батарчук, прослуживший у нас несколько лет спецпионером, удивил меня своим грубым отношением к пожилым сёстрам на книгоизучении. Он был жёстким и эффективным руководителем — настоящий функционер ОСБ. Отдельную благодарность хочу выразить Дмитрию Дедянину, который служит сейчас в Вефиле, и немцу Герману Шуберту, который последние лет десять проповедует в Китае. Они помогли мне понять, что старейшины не назначаются святым духом. То, что они творили, — дела давние и в большой степени личные. Но именно после их выходок внутри сформировалось чёткое убеждение: в это я больше не верю.
Как-то раз мы с Любой Печёнкиной в полном ауте лежали у меня дома после очередной проповеди. Обе чувствовали себя просто разбитыми. Решили померить температуру — у обеих было по 37,5. Потом Любе пришлось лечь в больницу с запущенной пневмонией. А я начала бегать по врачам: два курса антибиотиков, стационар в инфекционной больнице, обследования щитовидной железы, тесты на онкологию. Температура держалась полтора года. Примерно через месяц скитаний по врачам, пытаясь при этом не упустить норму часов, я почувствовала, что дошла до ручки. Я устала просто смертельно. Я сильно рыдала, прощаясь с пионерским служением.
Братья к проблеме отнеслись довольно сухо. Брат Виктор Кучков и Герман Шуберт после встречи сели со мной в конце зала, чтобы выяснить причины моего дезертирства. Кучков привёл в пример брата, у которого шрамы на сердце зарубцевались, пока он продолжал служить пионером. Наверное, он хотел сказать, что все мои проблемы со здоровьем уйдут и рассосутся, если я продолжу пионерское. Я почти орала: братья, со мной чуда не произойдёт, и я больше точно не могу! На это брат Шуберт сказал: «Мы будем вынуждены объявить со сцены, что ты больше не пионер».
Вот и всё! После семи лет жизни в пионерском служении они сделали всё, чтобы я почувствовала себя несостоятельной. И тогда началось. Каждая пионерка стала меня учить, как вернуться в их ряды. Пришлось научиться говорить прямо, иначе они не отстали бы. После этого проповедь мне окончательно опостылела. Возникали мысли, что, даже если даже меня волоком притащат на участок и скажут: завтра Армагеддон, проповедуй или сдохнешь, — меня скорее стошнило бы, чем я выдавила бы из себя преподнесение.
Я всё ещё верила «благоразумному рабу». Но в остальном моя тщательно сложенная по кирпичику система ценностей превратилась в руины. Я сидела на этих обломках, желая хоть что-то восстановить, но не могла. А тем временем я продолжала регулярно посещать собрания, тщательно готовила комментарии и диалоги, сдавала отчёт по 20 часов в месяц, читала все журналы. Я не думала сдаваться. Организация состоит из несовершенных людей, убеждала себя я. Ну что может сделать Бог из таких гнилых материалов? Разве где-то лучше?
К тому времени мне было уже за 30, и я стала серьёзно думать о браке.
У меня никогда не было много подруг. А тут еще одна из них уехала в Соликамск, чтобы ухаживать за умирающей от рака матерью. В Перми я общалась, в основном, с двумя сёстрами: Любой Печёнкиной и Людой Стародубцевой.
Люба приехала из Чусового в Пермь учиться в педагогическом институте. Я начала с ней изучение. Через какое-то время она крестилась, закончила институт и тоже взяла общее пионерское служение. Пермь была для нее чужим городом, ей нужно было работать, чтобы оплачивать съёмное жильё и обеспечивать себя в пионерском служении. Я уже писала, что мы с ней выбились из сил одновременно. Пока Люба лечилась от пневмонии в стационаре, она познакомилась с молодым человеком, который навещал мать, лежавшую в той же палате. У них завязались отношения, и Люба переехала к нему. Естественно, её лишили общения. Люда работала преподавателем гитары в школе. Ей приходилось участвовать с ансамблем в праздниках. Это была её работа. На неё регулярно стучали старейшинам. После правового комитета её тоже исключили.
Я привыкала быть одна. И тут в собрании брат Владимир Бакин стал проявлять ко мне активный интерес. Меня это удивило. Мы уже несколько лет были в одном собрании, но я не испытывала к нему никаких чувств: он был моложе меня на четыре года, да и в принципе был мне не интересен. Мне уже не хотелось никаких брачных игр. Я хорошо знала, что в этом отношении многие братья капризны и безынициативны, словно юные девицы. Поэтому я прямо спросила: чего он от меня хочет? После недолгих переговоров в январе 2004 года мы начали встречаться, а уже в конце апреля того же года поженились. У меня не было сил ни на свадьбы, ни на речи. Мы просто расписались в ЗАГСе без всяких свидетелей и стали жить вместе.
Напишу немного подробнее про Люду Стародубцеву. Впервые мы встретились в школе, где жили члены нашего собрания во время конгресса в Москве в 1993 году. Тогда Люда была еще только интересующейся, и мы почти не общались. После того, как я вернулась в Пермь, а она крестилась, мы начали понемногу сближаться, и наше общение переросло в дружбу. Люда — человек с живым и пытливым умом, хорошим чувством юмора, отзывчивый на чужую беду. А встречи с песнями под гитару всегда превращались в настоящий праздник. Она искренне служила общим пионером, а после окончания пионерской школы была просто счастлива. Но беда была в том, что она устроилась в школу преподавателем гитары, и её там быстро оценили. Её ученики должны были выступать на праздниках, как и ансамбль народных инструментов, состоящий из преподавателей, которым она руководила. Люда начинала духовно слабеть. Чем больше она преуспевала на работе, тем больше её гнобили в собрании. Мне тогда тоже было непонятно, как можно из-за работы пропустить целый день конгресса. Я была согласна со словами районного надзирателя Артура Конопко, что так мы продаём истину. На Люду регулярно стучала старейшинам одна сестра, мама ученицы из её школы. Братья проводили с Людой беседы, убеждая её бросить работу. Но Люда любила своих учеников и свою работу. Кроме того, она жила в комнате, которую ей выделила школа, и ей фактически некуда было идти. И в 2004-м году на правовом комитете её быстро и без лишних разговоров лишили общения. За неделю до объявления она пришла к нам с Владимиром попрощаться. Всё внутри меня протестовало против этого решения, сердце разрывалось. Но я ещё верила «благоразумному рабу» и после объявления послушно прекратила общение.
Потом мне много лет снилось, что я разговариваю с Людой и не могу наговориться. Но даже во сне меня преследовала мысль, что теперь придётся рассказать об этом братьям. Люда говорит, что я тоже ей часто снилась, и бывало, что после таких снов она просыпалась в слезах. Я заходила на её страницу «В Контакте», но боялась даже лайкнуть её фотографию. Позже, когда я прочитала книги Френца, я сразу написала ей, и мы встретились. Конечно, мы обе не могли сдержать слёз, ведь мы не виделись больше десяти лет.
За это время она закончила институт культуры, её ученики побеждали в конкурсах и учились в консерватории. А жизнь наполнилась другими делами и людьми. Мы по-прежнему радостно общаемся друг с другом, но встречаемся очень редко. Десять с лишним лет вынужденной разлуки всё-таки сделали своё дело.
Вернусь к своим болезням. Хождения по врачам в попытках найти причину температуры, которую было не сбить больше года, закончились в кабинете психотерапевта. Она объяснила, что мое состояние очень похоже на замаскированную депрессию. Мой организм категорически не хочет соглашаться с чем-то в моей жизни и готов лучше болеть, чем продолжать так жить. Я поверила ей только после того, как месячный курс обычных антидепрессантов начисто сбил повышенную температуру. Но это не значило, что я поправилась. Отныне я жила с диагнозом «рекуррентное депрессивное расстройство» и пила антидепрессанты курсами по несколько месяцев и даже лет.
Конечно, я не хотела соглашаться со своим организмом и через силу таскала его на собрания и в служение, потому что по-прежнему верила «благоразумному рабу».
Моя семейная жизнь начиналась очень тяжело. Ухудшение здоровья отца, бытовые притирки с мужем, моя болезнь. Почти каждое утро просыпалась с отчётливым желанием умереть. На второй год супружества, после смерти отца, жизнь вроде бы стабилизировалась. Наверное, к 33 годам я уже была не так глупа. И хотя с моей стороны наш брак больше был похож на договор, со временем отношения с мужем теплели, и мы почти не раздражали друг друга. В отпуск мы ездили в Абхазию, и после второй поездки в 2007-м году я обнаружила, что жду ребёнка.
Надо сказать, что, как и большинство пар Свидетелей, мы не планировали детей. Мы были уверены, что нашему ребёнку лучше родиться в новом мире. Кроме того, я большую часть времени пила сильные таблетки, на фоне которых беременеть было нельзя. Но мою беременность мы встретили с большим волнением и радостью, несмотря на сильнейший токсикоз и осложнения. И вот 14 июля 2008 года родился наш сын Павел. Муж был со мной во время родов, и это ещё больше сблизило нас.
Первые два года после рождения сына я почти не спала. Видимо, на обычную депрессию наложилась ещё и послеродовая. Сон у меня и без того был нарушен, а Паша будил меня почти каждые два часа для кормления. Это была уже не просто сильная, а какая-то нечеловеческая усталость. Я постоянно хотела спать, а сын требовал внимания все 24 часа в сутки. Компенсировали всё сразу включившийся сильнейший материнский инстинкт и огромная любовь к нашему подарку от Бога.
Уже через месяц после рождения сына мы были с ним на конгрессе, потом стали уже почти регулярно ходить на собрания. Чтобы сдать хотя бы два часа в отчёт, я в полусонном состоянии писала письма. Потом появились хорошие изучения. Но посещение собраний и конгрессов было чистым кошмаром. На любой шум, издаваемый ребёнком, братья недовольно оглядывались. Понятно, половину встречи приходилось проводить в коридоре. Я пыталась отвлечь сына хотя бы конфетами, но брат Сергей Швалев, говоря о местных потребностях, заявил, что шуршание фантиками в святом месте — это неуважение к Богу.
Сын, вымотанный постоянными одёргиваниями, на проповеднической встрече нервно постукивал ножкой об стул. Брат Анатолий Балабанов, подойдя, сделал замечание. Мне пришлось ему ответить и встать на защиту сына. Анатолию этого показалось мало. На следующую встречу он притащил ворох публикаций «раба» с указаниями, как должны себя вести дети на христианских встречах. После собрания он отвёл моего мужа в сторону и минут двадцать его назидал. Эта вроде бы мелочь побудила меня задуматься, что указания «благоразумного раба» не совпадают с тем, какими Бог сотворил детей, ведь только больной или накачанный транквилизаторами ребёнок способен два часа сидеть неподвижно в душном зале и слушать непонятную даже некоторым взрослым программу.
В собрании меня начали гнобить. Брат Павел Жученко, которого я помню ещё ребёнком, но который быстро сделал карьеру в собрании за неимением лучших кандидатов, перестал замечать мою поднятую руку. Когда один интересующийся спросил Павла, почему он так делает, тот объяснил: «Пусть учится смирению». Так же поступал и Анатолий Балабанов, пока районный надзиратель Пётр Соловьёв не сделал ему замечание. Моего мужа долго не рекомендовали в старейшины — то часы проповеди надо подтянуть, то вообще без всякой причины. Он был в собрании больше двадцати лет и те, с кем он раньше изучал Библию, уже стали старейшинами и посматривали на него свысока. Это поймёт тот, кто сам на себе ощутил атмосферу карьеризма в собрании. Брат, крестившийся 20 лет назад и не назначенный старейшиной, — с ним явно что-то не так! Впоследствии в разговоре с одной сестрой Павел Жученко проговорился, что мужа не рекомендуют из-за меня. Со слов той сестры, он говорил, что «Оксана умная, но властная», что моя болезнь — выдумка, что с такой женой брата назначать не должны. Когда я позвонила Павлу, чтобы выяснить, почему он так решил, он просто отрицал, что такой разговор имел место. Напуганная сестра после этого перестала со мной общаться.
Районный надзиратель Андрей Кандауров решил проверить всё сам и пришёл с Василием Филипом, который тогда был старейшиной, к нам на пастырское. С ними было довольно приятно общаться, и мне показалось, что мы друг друга поняли. Наконец, долгожданное назначение состоялось. Муж в принципе не был карьеристом. Но каждый раз, когда кого-то из близких назначали, а его нет, это было болезненно. При его стаже в 20 лет назначение воспринимается уже не как награда, а как какая-то реабилитация.
После назначения мужа отношение ко мне в собрании потеплело. Сына, которому раньше делали замечания по поводу и без повода, тоже сразу стали считать хорошим мальчиком. Но я уже видела в собраниях множество злоупотреблений властью. Мою подругу Татьяну, крещённую больше 20 лет назад, невзлюбил за строптивый характер старейшина Александр Майер. Ей просто без всяких разговоров перестали давать задания на школе, а претензии к ней были совсем смешные — вплоть до того, что она не улыбается на собрании. Моих друзей, семью Фотиных, долго и упорно гнобили и ущемляли, потому что у Алексея, человека с живым умом и хорошим образованием, был успешный бизнес. Старейшины же едва сводили концы с концами. Анатолий Балабанов работает дворником, Сергей Швалёв — мерчендайзером, у Павла Жученко были серьезные проблемы с жильём и много долгов. Алексей их просто раздражал. Поэтому его, как служебного помощника, назначили главным по туалетам. Особенно туго ему стало, когда Балабанова и Швалёва назначили старейшинами. Стоило ему войти в зал, как Балабанов громко вопрошал: «Ты привёз туалетную бумагу?» А когда Фотину доверяли читать статьи из «Сторожевой Башни», малообразованный Толик или совсем необразованный Сергей, демонстративно тыкая пальцем в журнал, спрашивали, выяснил ли он с каким ударением произносится то или иное слово. А Паша ему сказал: «Что ты хочешь? Служебные помощники — это обслуживающий персонал». Хорошо хоть не прислуга…
Фотины — семья со сложной судьбой. В 1990-х, когда они только стали жить вместе, у Яны убили сначала отчима, а потом, когда она лежала в больнице с серьезным неврозом, убили и мать. Её тело нашли дома, закатанное в ковёр. Яна, человек с чувствительной нервной системой, и без того часто болела, а постоянное давление в собрании просто подорвало её здоровье. Сейчас она уже больше двух лет борется с серьёзным панкреатитом психосоматической природы, из-за постоянных болей почти ничего не может есть и в свои 40 лет весит чуть больше 40 кг.
Я много раз видела, как злоупотребляют властью правовые комитеты и просто старейшины в собраниях. Всего не описать. Люди, с которыми хоть как-то можно было нормально общаться, один за другим уходили в депрессию. Однажды к нам в гости пришла сестра, прошедшая через несколько правовых комитетов, — я её просто не узнала. Я знала ее молодой, бойкой, острой на язык девчонкой, а передо мной сидел человек подавленный, запуганный, словно боящийся высказывать собственное мнение. Я чуть не закричала на неё: «Что с тобой стало!? Как ты могла позволить так себя сломать?» И таких запуганных и сломленных становилось всё больше и больше.
У меня в голове зрел чёткий вывод: эта система попросту ломает людей. И дело не в отдельно взятых несовершенных людях и не в отдельно взятых собраниях, а в самой системе. Я понимала это всё отчётливее.
Моё доверие к «рабу» подорвали и реальные случаи, связанные с отказом от переливания крови. Прежде я не позволяла себе сомневаться в важности соблюдения этого закона. Когда-то Марк Джексон на одной из проповеднических встреч чётко провёл параллель между запретом Адаму и Еве есть от дерева познания добра и зла и запретом принимать кровь. Я даже была намерена отказываться от всех фракций крови, потому что доводы, отделяющие 4 основных компонента от фракций, казались мне неубедительными. Если есть закон выливать кровь на землю, значит, нечего из неё что-то извлекать, думала я. Готовясь к родам в 38 лет, я дважды говорила с заведующим отделением роддома, чтобы всё сделать правильно. Когда в 2011 году мне делали операцию, я замучила этим вопросом и хирурга, и анестезиолога.
Однако реальный случай с сестрой, которой должны были сделать операцию на кишечнике, и которая получила серьезное осложнение, перитонит, меня потряс. Сестра больше месяца находилась на грани жизни и смерти, и все это время шла война с врачами по поводу переливания крови. Медицинские подробности мне неизвестны, но сестра так жестоко мучилась, что просила дать ей спокойно умереть. Но не тут-то было. Вопрос был на контроле КСБ, и, конечно же, приветы от братьев и сестер, желавших ей стойкости, не оставляли ей шанса умереть спокойно. Каким-то чудом она выжила, но после этого посещение собраний, насколько я знаю, стало ей совсем в тягость.
Потом в Интернете я наткнулась на историю Маши, которая боролась за жизнь после сильнейшего ожога. С неё день за днем вживую снимали кожу. Переливание крови могло реально ей помочь. Я узнала, что в ожоговой медицине в таких случаях просто нет альтернативы. Я впечатлительный человек, и у меня есть ребёнок. Тогда я сказала мужу, что здесь что-то неправильно. Иегове не нужны такие жертвы, я никогда не смогу допустить, чтобы такое произошло с моим сыном, и мне будет плевать на все организации в мире вместе взятые.
Пока я понемногу разочаровывалась в Организации, муж в ней преуспевал. В очередное посещение собрания Петром Соловьёвым его терпение по отношению к зарвавшейся от власти парочке — координатору Паше Жученко и служебному надзирателю Сергею Швалёву — кончилось. Встал вопрос о смене координатора, и назначили моего мужа.
Чем больше мой муж реализовывал себя в этой системе, тем больше мы отдалялись друг от друга. Дом превратился в офис. В любую минуту мой разговор с мужем мог прерваться телефонным звонком, и звонивший был важнее меня. Я вроде бы с этим соглашалась — ведь дело Бога важнее, но общего между нами становилось всё меньше. Отстранённые от руководства братья помогали Владимиру неохотно, зато охотно указывали ему на просчёты. Не будучи организатором по натуре, он нередко просто разрывался на части. При этом он хотел оставаться хорошим пастырем, это ценили, и он почти постоянно был занят чьими-то делами. Все эти дела, естественно, были конфиденциальными, и мы с Пашей жили как бы сами по себе. Мы приходили на встречи и возвращались домой порознь, да и в зале, чтобы хоть накоротке поговорить с мужем, приходилось отодвигать целую очередь.
Остатки моей личности протестовали против системы. Да и мой организм ее уже физически не переносил. Я стала приходить к самому началу собраний, да и ходила через раз. Мне приходилось сидеть возле окна, чтобы не начать задыхаться. В день собрания у меня с самого утра начинались панические атаки. Когда я одевалась и одевала сына, напряжение так нарастало, что я просто срывалась на крик. После собрания я не могла заснуть даже с транквилизаторами. И весь следующий день отходила. Меня считали проблемной сестрой. Если на общем голосовании кто-то воздерживался, все знали, что это была я. Я уже почти ни с кем не могла общаться.
Тем временем Марина Левина периодически присылала мне письма, убеждая прочитать Рэймонда Френца. На последнее письмо я даже ответила. Я написала, что еле держусь и не хочу пока ломать остатки веры. Где мне быть, если не здесь? Мир вконец испорчен, религии в моих глазах демонизированы. Моя семья здесь. Куда мне идти? Уже давно я почти не молилась. Пытаясь говорить с Богом искренне, я оказывалась близка к истерике, и мысли начинали путаться. Постепенно я привыкла к мысли, что, раз я делаю для Него так мало, то и просить что-то вряд ли имею право. Последний конгресс зимой 2016 года стал для меня поворотным. Организация арендовала зал и коридор в ДК железнодорожников. В соседнем помещении шла торговля шубами, в фойе торговали мёдом. С помещениями в Перми всегда были проблемы, поэтому и такие условия годились. Со сцены громко звучали набившие оскомину фанатичные лозунги, а тётки, торгующие шубами, и покупатели, подходившие к ним прямо сквозь нас, брезгливо морщились. То ли я смотрела на всё их глазами, то ли этот вывод уже сам по себе созрел в моей голове, но я смотрела на мелькавшие передо мной фанатично улыбающиеся лица и думала: «Это секта, это совсем не моё, что я здесь делаю?»
Тем временем, теократическая карьера мужа шла в гору. Он произносил речи на конгрессах, а летом его назначили заместителем председателя конгресса, если я правильно помню название должности. И я до сих пор думаю, почему его совсем не беспокоило происходящее со мной?
После конгресса, я стала еще реже ходить на собрания. В это время Яна Фотина, отчаявшись найти лечение, из последних сил решила пойти на обучение, которое проводил один очень сильный психотерапевт. Он хорошо знал Яну ещё со времени смерти ее родителей. Она периодически ходила к нему на прием, но ничего не рассказывала об Организации, чтобы не выносить сор из избы. Будучи серьезным профессионалом и проницательным человеком, психотерапевт понимал, что Яна ему что-то недоговаривает, и не мог ей ничем помочь. Мы с ней много общались, и наше разочарование в Организации углублялось параллельно. И этот психотерапевт во время обучения разъяснил слушателям всю схему манипулятивного воздействия. И у Яны открылись глаза. На очередной приём они пришли уже вместе с мужем и говорили об Организации откровенно. А с марта 2016 года они перестали сдавать отчёт.
Я же сходила еще на Вечерю 26 марта 2016 года. Однако веры в Организацию у меня уже почти не осталось. Я скачала книгу Френца «Кризис совести» и начала читать. Я читала запоем и… успокаивалась. Всё просто становилось на свои места. Потом я прочитала вторую его книгу, «В поисках христианской свободы». Я не могла остановиться: в этой книге были выводы, к которым я так мучительно приходила, чётко изложенные и аргументированные человеком, который видел эту систему оттуда, куда нам даже заглядывать было не положено. Эти книги до сих пор для меня более авторитетны, чем любые другие, прочитанные впоследствии. Книги Френца не открывали мне глаза, они успокаивали и освобождали меня.
Конечно, я поделилась своими мыслями с мужем. Я наивно думала, что он если не поддержит, то хотя бы поймет меня. Но я совсем не ожидала с его стороны такой глухой обороны…
На последнем конгрессе я пообщалась с супружеской парой, которую очень давно знаю. Мне показалось, что им нужна помощь. Мы с мужем пригласили их в гости. Их зовут Татьяна и Олег Коркишко. Татьяна пришла в собрание ещё в 1990-е. Она умный и нестандартно мыслящий человек, и ее многочисленные эмоциональные проблемы уходят корнями в детство. Где-то в 1997 году она забеременела от молдаванина, который приезжал в Пермь на заработки и назвался Свидетелем Иеговы. Молдаванин уехал, а Татьяна осталась. Её даже не исключали из собрания — настолько сильно она раскаивалась. У нее родился сын Адриан. Он рос в окружении Свидетелей. Помню, Татьяна рассказывала, каким шоком стало для мальчика, когда в первом классе ему впервые соврали. С Олегом мы знакомы с 1993 года. Это довольно сложная личность со своими жизненными установками, которые, на мой взгляд, украшали его как человека, но делали его абсолютно непригодным для теократической карьеры. Они поженились где-то в 2005-2006 году. Адриан крестился еще подростком на одном из конгрессов. Тогда я искренне сказала Олегу, что не представляю лучшего события в жизни, чем крещение твоего ребёнка. Потом мы с Татьяной и Олегом потеряли друг друга из виду.
После конгресса мы с Татьяной и Олегом проговорили больше трёх часов. Они рассказали мне о событиях, которые привели к исключению их сына. У меня в голове сложилась такая картина (не знаю, насколько объективная). После крещения Адриан со своим подростковым максимализмом, обострённым чувством справедливости и идеалистическими представлениями о власти в собрании, натолкнулся на недалёкого, но самоуверенного, властного до маниакальности координатора Андрея Васильева. Этот человек реализовывал себя, подчиняя и унижая других. Адриан вовремя не прогнулся, и его начали гнобить. Его обвиняли в том, что было, и чего не было, в его присутствии вслух советовали не общаться с ним, как с плохим сообществом. Собрание под давлением Васильева было запугано, в нем процветала атмосфера стукачества, Васильев ловил любые слухи об Адриане и пересказывал ему. То он сделал подарок какой-то сестре, то в толпе пьяных подростков увидели кого-то на него похожего, — всё складывалось и предъявлялось как обвинения. Доказывать, что видели вовсе не его, и что в это время он находился на другом конце города, было бесполезно. Васильев приходил к Адриану с другими старейшинами, и они о чем-то говорили с ним наедине. Родителей на разговор не приглашали, хотя Адриан был еще несовершеннолетним. Адриан стал унывать, оставил пионерское служение, стал обособляться.
Обеспокоенная Татьяна хотела, чтобы ее сын общался с молодёжью в собрании, и как-то раз молодёжь собралась компанией дома у сестры-пионерки. Общались долго, было там и пиво. Потом, как я поняла, пива не хватило, кто-то сбегал, купил ещё. Сильно пьяным никто не был. Но в этой компании был молодой брат со слабым здоровьем, который рос в семье со строгими традициями и никогда не нюхал спиртного. То ли этот брат не рассчитал свои силы, то ли просто здоровье подвело, но он обрыгался. Об этом сразу стало известно старейшинам, и началось разбирательство.
Васильев очень любил правовые комитеты. Все об этом знали. Допросы он вёл с особым пристрастием, особенно если дело касалось сестры, уличенной в безнравственности. «Комитетил» он всех присутствующих на встрече. Видимо, получал от комитетов какое-то удовольствие. Я прямо говорила мужу, что Васильев просто реализовал в этой системе свои худшие качества. Будь он в Гулаге, он с тех же Свидетелей там шкуру бы снимал. Сам он небольшого роста, невзрачный — пройдёшь и не заметишь. Наверное, его часто обижали в школе.
Из той молодёжной компании кого-то лишили всех преимуществ, кому-то вынесли порицание. Адриану, конечно, досталось больше всех. На первом комитете его исключить не удалось, так как один брат никак не хотел с этим соглашаться. Но для Васильева препятствий не существует. На втором комитете, уже в другом составе, вынесли решение об исключении. Адриан подал апелляцию, он был на взводе и никак не хотел соглашаться с исключением за пьянство. На апелляционном комитете, насколько я поняла, основным аргументом было то, что он пил, не будучи совершеннолетним. «Как же так, — отвечал Адриан, — они же со мной сами, бывало, сидели в баре и выпивали, разве они не знали, сколько мне лет?» Так или иначе, в пьянстве он не раскаялся, с братьями на комитете спорил, и решение об исключении было подтверждено. В виде снисхождения его не стали объявлять до конгресса, чтобы там мог ещё пообщаться.
От этой истории я была в шоке по нескольким причинам. Родителей Адриана не пригласили ни на один комитет, хотя он был несовершеннолетним. Мало того, никто не хотел делиться с ними подробностями и отвечать на вопросы. Татьяна и Олег обращались к двум районным. Пётр Соловьёв им ответил довольно грубо, Андрей Новиков — помягче, но суть была одна: районный не имеет право пересматривать решения правового комитета.
Парень был в тяжёлом эмоциональном состоянии. Он почти не выходил из комнаты, удалился из всех соцсетей, совсем ни с кем не хотел общаться. Татьяна тоже серьезно заболела на фоне эмоционального срыва. Именно тогда мы с ними и встретились. Я сказала прямо, что их права были серьёзно нарушены, и что, если бы такое произошло с моим ребёнком, я подала бы на старейшин в суд за доведение до самоубийства. Адриан, по их словам, был уже близок к этому.
Мой муж тогда был координатором собрания, и они придумали выход: семья переходит в наше собрание, и Адриан сможет постепенно восстановиться. Так и сделали. Васильев был недоволен, но и воспрепятствовать не смог. Адриан, правда, снова стал ходить на встречи. Высоченный, видный 17-летний парень всегда заходил и выходил, опустив голову. Я уже тогда на собраниях появлялась редко.
История эта получила продолжение уже после того, как я прочитала Френца и объявила мужу, что ухожу. В нашем собрании Адриану назначили правовой комитет по его заявлению о восстановлении. Комитет не нашёл причины для отказа, но возникла проблема – оказывается, существует правило, по которому окончательное решение остается за комитетом прежнего собрания, в котором всем заправляет Васильев. Надо ли говорить, что в восстановлении Адриану было отказано? У Татьяны был сильнейший нервный срыв. Она много часов была в состоянии истерии и несколько раз буквально теряла сознание. Я была в ярости на эту систему, вскармливающую нелюдей. Я попыталась что-то сделать. Позвонила Олегу и попросила у него номер телефона Адриана. Олег категорично и жёстко отказал. Через несколько дней я смогла дозвониться до Татьяны. Главная проблема была в том, что до совершеннолетия Адриана оставались считанные дни, и они считали себя обязанными что-то насчет него решать. Я убеждала Татьяну не подчиняться бесчеловечным указаниям организации. Её ответ меня просто убил: «Мне организация ребёнка дала, она вправе и забрать». Я откровенно спросила: «Ты совсем дура?» «Нет», — ответила она и сослалась на пример Авраама, который принес в жертву сына. Я спросила: «Почему для тебя стоит знак равенства между Богом и Организацией?» Такой выпад против Организации Татьяна стерпеть не смогла. «А ты знаешь, кто такие отступники?» — спросила она в ответ. Все мои слова она уже воспринимала с протестом. Дальнейший разговор был бесполезен.
Ситуация не давала мне покоя, и я вызвала на разговор знакомого старейшину Леонида Поздеева, который участвовал в апелляционном комитете. Я больше часа пыталась выяснить, почему такое могло произойти. Кроме того, что Адриан вёл себя борзо, и что «мы не можем знать всех подробностей», я ничего не услышала. Позже, когда на сайте «Некуда идти» был опубликован фильм «Изгнанные дети. Лишение общения», я в «Одноклассниках» скинула Леониду ссылку. Не прошло и 10 минут, как он разразился «праведным» гневом. Фильм, по его словам, был вонючим и бездоказательным, создатели фильма — брехунами, треплом, оленями, дерьмоедами и сатанинскими прихвостнями. Мне тоже досталось — приведу его высказывания из «Одноклассников» без редактирования и купюр:
«Ты думаешь что в отношениях с другими [людьми, организациями, сообществами и т.д.] ты будешь другой? Счастливой? Не будет негатива и самолюбования? Ошибаешься! Ещё больше будет! Потому что там клоака! А ты, хоть краем глаза, видела чистое! Эти правдолюбы, явно тебе любви не добавят, ты им нафиг не нужна. Они вылили ушат грязи и довольны, ты схавала – молодец! Жуй дерьмо отступническое. Открылись глаза? С таблеток слезла? Сама стала понимать что добро и что зло? Все козлы, один я – Дартаньян! Отлично! Смотрим в книгу – видим фигу!!!! На что шли – на то нарвались!!! Браво, Вы в центре внимания вновь! И в тебе уже видимо, не осталось истины. И ты говоришь и слушаешь ложь. А меня вонючей ложью, и от тебя уже воняет – иди к блевотине и грязи. У тебя уже не кукушка поехала – душёнка загнила!»
Казалось, меня трудно уже чем-либо удивить. Но это писал человек, изображавший любящего пастыря. Когда вскоре я встретила его на улице, он отвернулся. Он удалил меня из друзей и занёс в чёрный список, как и ещё нескольких человек из собрания.
После того как Адриану исполнилось 18 лет, Татьяна и Олег поменяли трёхкомнатную квартиру на однокомнатную и отселили сына в съемную комнату. Глядя на их фотографию с улыбающимися лицами, я не удержалась и спросила мужа: «Что, слили парня?» Думаю, что на самом деле они не так счастливы, как выглядят на фотографии.
Ещё одна история убедила меня в том, что эта система запросто жуёт и выплёвывает людей. Примерно с 2014 года служили в нашем собрании две специальные пионерки. Яна Дубасова, лет 35, была из местных. Инна Слюсарь, лет 40, приехала из другой области. Яна была очень хитрая особа, Инна – весьма принципиальная. Я не удивилась, что они не ужились вместе и вынуждены были разъехаться. Яна разносила своё видение ситуации всем, в том числе и районному надзирателю, Петру Соловьеву. А Инна наоборот хотела поступать по Библии, поэтому молчала и плакала. Она давала очень глубокие комментарии на встречах, а из интервью я узнала немного о ее жизни. Раньше у неё была успешная карьера, она работала главным бухгалтером и приезжала на работу на машине с личным водителем. Постоянные призывы больше проповедовать затронули её сердце и она, бросив работу, стала служить пионером. И вот спецпионеров начали сокращать. Пётр Соловьёв решил, что Инне нужно отдохнуть.
Сменивший его районный надзиратель Андрей Новиков для виду поинтересовался мнением моего мужа, служившего тогда координатором. Володя был категорически против. Он понимал, как в такой ситуации будет выглядеть сокращение Инны. Он убеждал, что Инна приносит большую пользу собранию. Но, видимо, решение уже было принято.
В 2016 году назначение Инны подтверждено не было. Яна восприняла эту ситуацию как руководство от Иеговы и торжествовала. Инна пыталась еще служить в нашем собрании общим пионером, но не вынесла морального давления. Летом её провожали домой. А я думала: куда она сейчас? Ей 40 лет, работу бухгалтера с прерванным стажем ей, скорее всего, будет найти трудно. Замуж не вышла, детей не родила. Уезжала с тяжёлыми чувствами. Понимала ли она, что её просто использовали, я не знаю. Но я уже видела это отчетливо.
А я тем временем прочла книгу «Некуда идти» Станислава Ковтуна, потом — «Пленники идеи» Дона Камерона, читала истории с сайта. Раньше у меня в голове была цепочка, которую, казалось, невозможно разорвать. Творения — Иегова — Библия — народ Бога — Свидетели Иеговы. Френц помог мне не разрушить её совсем, а лишь разорвать перед двумя последними звеньями. Я всё ещё хотела верить и принялась пересматривать учения. Я стала переписываться с Дмитрием Розетом, человеком с богословским образованием и хорошо знающим Свидетелей. Этот умный и отзывчивый человек помогает мне до сих пор. Ни один мой вопрос не остался без ответа. Я увлеклась богословием и быстро поняла, насколько примитивными и поверхностными были многие учения Свидетелей Иеговы.
В разговорах с братьями и сёстрами я не могла не говорить о том, что мои взгляды изменились. Моя давняя подруга Татьяна из Соликамска начала читать книги Френца неохотно, но, прочитав, сказала, что всё поняла и сняла с себя груз общения с собранием. Так же поступил и знакомый брат из Соликамска, который давно не мог сложить происходящее в собрании с Библией. И ещё несколько человек из Перми. Естественно, на меня стали стучать.
Как-то раз я была дома и ждала мужа с собрания, готовила ему ужин, когда позвонила сестра из Соликамска и сказала, что ей звонил брат Роман Стоев и спрашивал, о чём я с ней говорила, и не давала ли я ей читать книги Френца. Я так и села. Роман — старейшина нашего собрания, но, что самое главное, подруга сменила номер телефона, и его знал только мой муж. А муж пришёл с собрания, улыбаясь как ни в чём ни бывало. Я посчитала это предательством. Граница, отделяющая в глазах Свидетелей чёрное и белое, праведное от неправедного, сильно разделила нашу семью. Мы уже жили как соседи — ради сына.
После 25 лет нахождения в замкнутой системе мне нужно было как-то адаптироваться. Нужно было где-то выговориться. Я стала писать в группе «За стенами Сторожевой Башни» «В Контакте». Столкнулась там то ли с апологетом от Свидетелей, то ли с блогером, то ли просто с психически неуравновешенным человеком Сергием Афанасьевым, живущим в Украине. Мы друг друга сильно разозлили, и он, узнав, что я всё ещё не исключена из собрания, стал угрожать мне. Сначала он написал жалобу моему мужу, потом в группу «JW News». Я стала писать с другого аккаунта, но сильно маскироваться было противно. Тогда Афанасьев запостил жалобу на Гугл+ и нескольких сайтах Свидетелей Иеговы. Слова, которые он при этом использовал, побили все рекорды ненависти и злобы как ко мне, так и ко всем, кто ушёл из организации. Приводить их здесь мне не хочется, т. к. считаю, что моральная низость одного человека не стоит внимания воспитанных людей.
В собрании обо мне уже многие знали. Нельзя сказать, что братья старались меня спасать. Пытались мне устроить встречу с районным. Был один пропущенный звонок от Романа Стоева. Да и сама я через мужа передала, что если они будут и дальше ко мне приставать, то будут проповедовать в полиции. Но свидетельская система стукачества не подвела, и последняя кляуза Афанасьева оказалась у районного Андрея Новикова.
Во время его прошлого посещения мой вопрос долго обсуждали. Назначение моего мужа координатором было пересмотрено, но старейшиной его пока оставили. И вот Андрей Новиков дал указание разобраться, наконец, с этим вопросом.
Однажды вечером, когда я гуляла с сыном и была в хорошем настроении, зазвонил телефон. Номер был незнакомый. Я приняла звонок. Звонил брат Роман Стоев. С учётом деформации системы, мне он казался адекватнее других старейшин моего собрания. В его голосе была искренняя обеспокоенность, и я не прервала разговор. Я тоже насколько могла искренне объяснила, что со мной происходит. Его вопрос: «Считаешь ли ты себя ещё Свидетелем Иеговы?» — насторожил. Я знала, что ответ на этот вопрос часто бывает решающим на правовых комитетах. «Я знаю, для чего ты задаёшь этот вопрос, и поэтому не буду на него отвечать», — сказала я. Я также объяснила ему, что звонить мне больше не надо, и что сейчас я разговариваю с ним потому, что считаю его человеком адекватным, и что ни с Пашей Жученко, ни с Сергеем Швалевым я бы вообще разговаривать не стала. Когда я зашла «В Контакт», увидела сообщение от Романа. Мне оно опять показалось искренним, и я ответила:
Роман: 26.12.16
Оксана, привет еще раз, извини, если чем-то обидел тебя сегодня. Я хотел сказать еще раньше, что у нас много общего, в частности: тонкое и болезненное чувство справедливости. Я с самого момента крещения всегда ловил эти моменты. Никогда не смотрел на чины в собрании, мне важно было – какой человек: дружелюбный, гордый, лицемерный. Я не люблю людей, любящих власть, жаждущих чина и почета. Из-за этого иногда в Украине были трения. Самое первое собрание в Харькове мое самое близкое и теплое. У нас не было взглядов с высока, каждому были рады дома и даже на конгрессе все собрание сидело вместе, чтобы стоя, аплодисментами встречать крестящихся. И я всегда буду бороться, чтобы собрание было как одна семья без напряжений и разногласий. Я честно был тронут, что ты стараешься сохранить отношения с Иеговой и буду молиться, чтобы у вас была крепкая дружба. Я простой грешный человек со слабостями и недостатками, прости если чем-то расстроил тебя. Хочу еще сказать, что Володя (муж и наш брат:)) – золотой человек с огромным сердцем, мне далеко до него. Я хочу, чтобы все было хорошо. Пусть Иегова будет твоей опорой и поддержкой!
Оксана: 26.12.16
Спасибо, Роман. Мне, правда, внутри системы стало невозможно сохранять ни себя, как личность, ни здоровье, ни веру. Если бы я не отделила Организацию от Бога, боюсь, не протянула бы и больше года. Я терпела 25 лет, это больше половины моей жизни. Я не сдалась, я сказала с меня хватит. Как вы будете решать мой вопрос, ваше дело. Меня лучше не трогайте.
Позже я узнала, что мой вопрос опять долго обсуждался на совете старейшин, и что материалы расследования отправили в филиал в Солнечное. «Какие материалы?» — подумала я. И тут до меня дошло. Как выяснилось, разговор по телефону Роман вёл по громкой связи в присутствии Сергея Швалёва и вдобавок записывал. Я написала ему «В Контакте»:
Оксана: 29.12.16
Ты разговаривал со мной по телефону не один? Ты записывал разговор? А ты знаешь, что это нечестно и противозаконно? Ты показывал личную переписку другим? Ст. 138 УК РФ и ст. 151 ГК РФ знакомы тебе? Ст. 23 Конституции РФ на вас не распространяется?
Прочитав сообщения, Роман удалил свою страницу ВК. Я сказала мужу, что сын больше в собрание не пойдёт. Да он и так ходил через раз — только чтобы не обидеть папу. Сейчас, на момент написания этой истории, я ещё из собрания не исключена. Но как только она будет опубликована, я отошлю ссылки на неё всем, кому ещё что-то хочу сказать. Хочу, чтобы они поняли, почему я не считаю себя больше Свидетелем Иеговы. Думаю, публикация этой истории поставит в этом вопросе точку.
Сейчас я пытаюсь научиться жить вне системы. Я перевела сына на семейную форму обучения, учу его дома, и мы успешно проходим аттестации в школе. Жизнь заполняется понемногу другими людьми и интересами. Мне интересно разбираться в богословии, но совсем не хочется пока примкнуть к какой-либо конфессии. Прививка ОСБ еще слишком сильна. Впервые за последние годы мне понемногу становится интересно жить. Мало-помалу я избавляюсь от чёрно-белого видения мира, теплеет моё отношение к маме и брату, которые не были Свидетелями Иеговы и никогда не одобряли моего выбора религии. И другим людям мне хочется искренне, не по-Свидетельски улыбаться. Что будет с моей семьёй, покажет время. Я бы хотела сохранить её — 13 лет, прожитых в браке, сплотили нас с мужем. Да и сейчас, несмотря на сложную ситуацию и барьер, выстроенный ОСБ и перенесённый мужем в дом, мы не стали чужими людьми. В любом случае, я рада, что освободилась, мне так легче и жить, и продолжать верить Богу.
P.S. Две недели спустя…
После того, как моя история была опубликована, я стала отправлять ссылки на неё тем в Перми, с кем хотела попрощаться. Каждый раз, когда я отправляла короткую записку со ссылкой, у меня колотилось сердце. Вечером того же дня на собрании про письмо уже знали — Сергей Швалёв спросил у мужа, что это за история. А я была рада, что у меня есть ещё по крайней мере неделя, и продолжала рассылку. Сначала я писала тем, кто мне был ближе, потом — тем, кто, по моим предположениям, начнёт принимать меры. В числе последних были несколько влиятельных старейшин. После СМС-рассылки, призывающей не открывать моё письмо, некоторые так и сделали.
Всего я отправила около 40 сообщений, и по собраниям пошел резонанс. Многие мне отвечали. Местные братья и сестры знают обо всем, о чем я написала, не понаслышке. Некоторые начинали мне проповедовать, словно новообращённой, но большинство тепло и даже со слезами прощались со мной. Всё это напоминало мои похороны. Но было и то, чему я очень рада. По меньшей мере пять человек взялись читать материалы с сайта «Некуда идти» и книги Френца. А одна семья, поняв, что я говорю правду, решила больше на собрание не ходить. Во вторник мой муж вернулся с собрания с приглашением на правовой комитет, которого я давно ждала. Узнав кто вызвался меня судить, я не могла сдержать смех. Всё те же знакомые братья: Балабанов, Швалёв, Жученко — и один недавно назначенный старейшина. Я поинтересовалась у мужа, почему сразу четверо. Он ответил: потому что дело серьёзное. Я спросила, действительно ли он хочет, чтобы я пошла и унижалась перед комитетом? Ответа не было. 18 января в 19 часов меня комитетили заочно. Муж передал мне вердикт: исключена, неделя на апелляцию. Мы оба знаем, что никаких апелляций не будет.
Ещё полгода назад я сама всё поняла и приняла решение уйти. Но после их решения мне стало легко и свободно. Почему? Мне больше не надо думать об их расследованиях и о том, что мне могут в любую минуту позвонить. Отныне они не имеют никакого права вмешиваться в мою жизнь. Думаю, моему мужу тоже стало легче после официального решения. Теперь эта страница в моей жизни окончательно закрыта. Я научусь жить по-новому, я снова выстрою свои отношения с Богом. Я уверена в этом.